Несмотря на некоторые неточности, эта книга стоит внимания, хотя бы потому что воспоминаний о Софии ее современников немного.

29 августа 1933.

Я видела ее раз десять-двенадцать у Милочки, хотя она последний год мало выходила, но как то случалось, что мы встречались вместе.

Особенно хорошо помню один вечер... За ужином София Яковлевна оживилась, даже выпила рюмку вина, разошлась и острила, помню как все смеялись, когда она на замечание Милочки о том, что не хочется ехать с кукольным театром в Тулу, сказала: «Это же Тула, а не Тулон!" Говоря о какой то любовной паре, заметила: "Наслаждение хорошо, когда оно медленно, этого не понимают."

И тут прищуренные ее глаза стали знающими, и почувствовалось дыхание чувственности, могущей кого-то и заразить.

Я думаю, что именно эта причина и была основой ее смерти, довольно таки ранней... Лицом она была уже увядшей, цвет лица, мешки под громадными серыми, с большими веками глазами, краснота глазного белка, мутность радужной оболочки.

Единственно, когда она раскраснелась от вина и сверкнула взглядом - я поняла, какой она могла быть молодой.

В ней было какое-то обаяние (конечно, как человек она выше, чем поэт)- она умела слушать, вовремя задать вопрос, ободряющий или сбивающий с толку едва заметной иронией,- словом, это была женщина, которую могли слушаться. Она была очень музыкальна. Музыка действовала на нее сильнее вина, как мы с ней об этом говорили (классики новейшей музыки она не воспринимала). Помню, отозвалась про Дебюсси (правда, играла я, но, по-моему, для небольшой комнаты и аудитории и "с настроением"): «что это, как будто бурчит в животе? Впрочем, очень неплохо".

Ходила она всегда в синем костюме с белой, безукоризненной чистоты блузкой на невысоких каблуках, обувь тупоносая, вроде мужской. Волосы в последнее время остриженные, очень волнистые, жесткие, на крупной голове, рыжеватые - словом, если сравнить, она походила на льва, и львиный коготь чувствовался в ее обращении. Мне жаль ее терять, хотя за последнее время у нее уже было что-то вроде удара, и врачи запретили ей работать и верно, если бы она жила, то лежала бы в параличе и собственно смерть была для нее избавлением, при ее гордости - самой все делать, а не что бы принимать,- я думаю, лучше, что она умерла. Но жаль, мы могли бы с ней подружиться, если бы это было при других условиях.

Много говорили о тяжести кровяного давления, очевидно, сумма наслаждения дала солидный вес, и эта тяжесть задавила ее. Вчера Эрарские были в смятении, надо было тело перевозить в город из села, сострадательные крестьяне заломили 700р. за езду на телеге. О.Н.Цубербиллер с помощью знакомого сторговалась и дала 425р. Гроб, сколоченный наспех, был слишком велик, занял всю телегу. Ольга Николаевна хотела провожать ее пешком до Москвы(75 км). Не знаю, исполнила ли она это решение, принятое, очевидно, в минуту истинного горя. Сегодня утром я была на квартире. У гроба вазы... Только были женщины, человек восемь, все они, по-видимому, были интересными, сейчас уже тронутые уродством старости; распухшая от слез Ольга Николаевна всех принимала как хозяйка (как она держалась на ногах?). На ул. Герцена я встретила Лизу Тараховскую с какой-то поэтессой, тащившей астры, но у Лизы нет того, что было у Софии Яковлевны, нет очарования.