Воспоминания о Софии Яковлевне Парнок Анастасии Ивановны Цветаевой (1894-1993) |
Лето. <...> Мы сидим на террасе максиного дома, на открытом воздухе. Было нас — не помню точно — двенадцать-пятнадцать человек. Сегодня будет читать Соня Парнок. Марина высоко ставила поэзию Парнок, ее кованый стих, ее владение инструментовкой. Мы все, тогда жившие в Коктебеле, часто просили ее стихов. - Ну, хорошо, — говорит Соня Парнок, — буду читать, голова не болит сегодня. — И, помедлив: — Что прочесть? — произносит она своим живым, как медленно набегающая волна голосом (нет, не так — какая-то пушистость в голосе, что-то от движенья ее тяжелой от волос головы на высокой шее и от смычка по пчелиному звуку струны, смычка по виолончели...). — К чему узор! — говорит просяще Марина. — Мое любимое! И, кивнув ей, Соня впадает в ее желание:
К чему узор расцвечивает пёстро? Нет упоения сильней, чем в ритме. Два акта перед бурным болеро Пускай оркестр гремучий повторит мне.
Не поцелуй, — предпоцелуйный миг, Не музыка, а то, что перед нею, — Яд предвкушений в кровь мою проник, И загораюсь я и леденею. <...>
Мы просим еще. <...> — Соня, еще одно! — говорит Марина. — Нас еще не зовут, скажите еще одно! Тогда Соня, встав, бегло поправив «шлем» темно-рыжей прически, тем давая знать, что последнее, на ходу, в шутку почти что:
Окиньте беглым мимолетным взглядом Мою ладонь: Здесь две судьбы, одна с другою рядом, Двойной огонь.
Двух жизней линии проходят остро, Здесь «да» и «нет» — Вот мой ответ, прелестный Калиостро, Вот мой ответ.
Блеснут ли мне спасительные дали, Пойду ль ко дну — Одну судьбу мою Вы разгадали, Но лишь одну.
Щелкнул портсигар. Соня устала? Ее низкий голос, чуть хриплый: — Идем ужинать? Тонкие пальцы с перстнем несут ко рту мундштук с папиросой — затяжка, клуб дыма. (А как часто над высоким великолепным лбом, скрыв короною змею косы, — белизна смоченного в воде полотенца — от частой головной боли!) <...> Маринина дружба с Софьей Яковлевной Парнок продолжалась. Они появлялись вместе на литературных вечерах, увлекались стихами друг друга, и каждое новое стихотворение одной из них встречалось двойной радостью. Марина была много моложе Сони, но Соня прекрасно понимала, какой поэт вырастает из Марины. Как эффектны, как хороши они были вдвоем: Марина — выше, стройнее, с пышной, как цветок, головой, в платье старинной моды — узком в талии, широком внизу. Соня — чуть ниже, тяжелоглазая, в вязаной куртке с отложным воротником. <...> Я была в восторге от Сони. И не только стихами ее я, как и все вокруг, восхищалась, вся она, каждым движением своим, заразительностью веселья, необычайной силой сочувствия каждому огорчению рядом, способностью войти в любую судьбу, всё отдать, всё повернуть в своем дне, с размаху, на себя не оглядываясь, неуемная страсть — помочь. И сама Соня была подобна какому-то произведению искусства, словно — оживший портрет первоклассного мастера, — оживший, — чудо природы! Побыв полдня с ней, в стихии ее понимания, ее юмора, ее смеха, ее самоотдачи — от нее выходил как после симфонического концерта, потрясенный тем, что есть на свете—такое.
(Цветаева без глянца, - СПб: Амфора: 2008) |