Воспоминания о С.Парнок

Воспоминания о Софии Яковлевне Парнок С.И.Липкина (1911-2003)

"Был вечер Шенгели в 1929 г. Пришли его друзья, из молодежи пришел только я. Там я и встретил Софию Парнок. Она была не маленького, но и не большого роста, я бы сказал - выше среднего женского. У нее были довольно широкие плечи, очень хорошая улыбка, но глаза грустные. Молчаливая. Лично с ней я разговаривал мало, в основном на литературные темы. Потом встречал ее два-три раза в основном у Шенгели. В то время она работала над оперой.
Я не знаю как она относилась к Советской власти. Боялись на эти темы говорить. Но я понял, что она не ценила Маяковского, о котором тогда часто говорили. Из поэтов очень ценила Ходасевича; без восторга, но ценила Ахматову, ценила Шенгели, который нас и познакомил. Вообще она была далека от советской поэзии, печаталась мало в эти годы.

С ее сестрой, я был в более близких отношениях. Та пищала, а Парнок говорила очень спокойно. Ничего южного, ростовского, ведь она кажется из Ростова, в ее речи не было. Чисто московский акцент.

В те времена в литературной среде одевались довольно скромно... Но иногда странно, например кто-нибудь мог быть в красивом платье, но пришел босиком. Такое бывало... Парнок же всегда одевалась в белую блузку и темную юбку. Это мне очень запомнилось. Она была аккуратна, но одеждой не выделялась, ее необычность проявлялась когда она говорила... Но часто она молчала."

 

Воспоминания о Софии Яковлевне Парнок Анастасии Ивановны Цветаевой (1894-1993)

Лето. <...> Мы сидим на террасе максиного дома, на открытом воздухе. Было нас — не помню точно — двенадцать-пятнадцать человек. Сегодня будет читать Соня Парнок. Марина высоко ставила поэзию Парнок, ее кованый стих, ее владение инструментовкой. Мы все, тогда жившие в Коктебеле, часто просили ее стихов.

- Ну, хорошо, — говорит Соня Парнок, — буду читать, голова не болит сегодня. — И, помедлив: — Что прочесть? — произносит она своим живым, как медленно набегающая волна голосом (нет, не так — какая-то пушистость в голосе, что-то от движенья ее тяжелой от волос головы на высокой шее и от смычка по пчелиному звуку струны, смычка по виолончели...).

К чему узор! — говорит просяще Марина. — Мое любимое!

И, кивнув ей, Соня впадает в ее желание:

К чему узор расцвечивает пёстро?

Нет упоения сильней, чем в ритме.

Два акта перед бурным болеро

Пускай оркестр гремучий повторит мне.

Не поцелуй, — предпоцелуйный миг,

Не музыка, а то, что перед нею, —

Яд предвкушений в кровь мою проник,

И загораюсь я и леденею. <...>

Мы просим еще. <...>

— Соня, еще одно! — говорит Марина. — Нас еще не зовут, скажите еще одно!

Тогда Соня, встав, бегло поправив «шлем» темно-рыжей прически, тем давая знать, что последнее, на ходу, в шутку почти что:

Окиньте беглым мимолетным взглядом

Мою ладонь:

Здесь две судьбы, одна с другою рядом,

Двойной огонь.

Двух жизней линии проходят остро,

Здесь «да» и «нет» —

Вот мой ответ, прелестный Калиостро,

Вот мой ответ.

Блеснут ли мне спасительные дали,

Пойду ль ко дну —

Одну судьбу мою Вы разгадали,

Но лишь одну.

Щелкнул портсигар. Соня устала? Ее низкий голос, чуть хриплый: — Идем ужинать? Тонкие пальцы с перстнем несут ко рту мундштук с папиросой — затяжка, клуб дыма. (А как часто над высоким великолепным лбом, скрыв короною змею косы, — белизна смоченного в воде полотенца — от частой головной боли!) <...>

Маринина дружба с Софьей Яковлевной Парнок продолжалась. Они появлялись вместе на литературных вечерах, увлекались стихами друг друга, и каждое новое стихотворение одной из них встречалось двойной радостью. Марина была много моложе Сони, но Соня прекрасно понимала, какой поэт вырастает из Марины.

Как эффектны, как хороши они были вдвоем: Марина — выше, стройнее, с пышной, как цветок, головой, в платье старинной моды — узком в талии, широком внизу. Соня — чуть ниже, тяжелоглазая, в вязаной куртке с отложным воротником. <...> Я была в восторге от Сони. И не только стихами ее я, как и все вокруг, восхищалась, вся она, каждым движением своим, заразительностью веселья, необычайной силой сочувствия каждому огорчению рядом, способностью войти в любую судьбу, всё отдать, всё повернуть в своем дне, с размаху, на себя не оглядываясь, неуемная страсть — помочь. И сама Соня была подобна какому-то произведению искусства, словно — оживший портрет первоклассного мастера, — оживший, — чудо природы! Побыв полдня с ней, в стихии ее понимания, ее юмора, ее смеха, ее самоотдачи — от нее выходил как после симфонического концерта, потрясенный тем, что есть на свете—такое.

 

(Цветаева без глянца, - СПб: Амфора: 2008)

 

Воспоминания о Софии Парнок Максимилиана Волошина

Горнунг Л. приводит в своих воспоминаниях...

"Не помню, в какой связи зашел разговор о Парнок, и Волошин сказал, что у нас сейчас три лучших поэтессы — Ахматова, Парнок и Цветаева. Каждая хороша по-своему.

У Парнок очень уж развита внутренняя сторона стиха и закончена форма каждого стихотворения. Можно взять каждое, как вещь в руки.

Ахматова умеет так сказать, как никто не скажет.

Цветаева же берет своей, правда грубой, неожиданностью, бесшабашностью, так что кажется: в данную минуту ничего другого не надо.

В “Гермесе”, умиляясь на общий внешний вид, он открыл оглавление. Больше всего он заинтересовался моей рецензией на сборник стихов Парнок “Лоза”.

Прочтя эту рецензию, он остался ею неудовлетворен и высказал свое мнение. Он считает, что рецензия должна быть совершенно объективной. Надо в ней при помощи удачных характерных цитат показать книгу, и уж дело читателя ценить ее. Критик не должен говорить, хорошо это или плохо. При всем этом он извинялся передо мной, что говорит так откровенно.

Тут же припомнил стихотворение Парнок “Брюсову”, которого она сейчас стыдится, но которое он считает хорошим."

(Горнунг Л. «Воспоминания о М. Волошине»)

 

И в письме к Миндлину 24 февраля 1923 г. Волошин М. писал: «Моими официально доверенными лицами в Москве являются В. В. Вересаев и С. Я.Парнок"

 

Воспоминания о Софии Парнок из книги Татьяны Вечорки "Портреты без ретуши"

Несмотря на некоторые неточности, эта книга стоит внимания, хотя бы потому что воспоминаний о Софии ее современников немного.

29 августа 1933.

Я видела ее раз десять-двенадцать у Милочки, хотя она последний год мало выходила, но как то случалось, что мы встречались вместе.

Особенно хорошо помню один вечер... За ужином София Яковлевна оживилась, даже выпила рюмку вина, разошлась и острила, помню как все смеялись, когда она на замечание Милочки о том, что не хочется ехать с кукольным театром в Тулу, сказала: «Это же Тула, а не Тулон!" Говоря о какой то любовной паре, заметила: "Наслаждение хорошо, когда оно медленно, этого не понимают."

И тут прищуренные ее глаза стали знающими, и почувствовалось дыхание чувственности, могущей кого-то и заразить.

Я думаю, что именно эта причина и была основой ее смерти, довольно таки ранней... Лицом она была уже увядшей, цвет лица, мешки под громадными серыми, с большими веками глазами, краснота глазного белка, мутность радужной оболочки.

Единственно, когда она раскраснелась от вина и сверкнула взглядом - я поняла, какой она могла быть молодой.

В ней было какое-то обаяние (конечно, как человек она выше, чем поэт)- она умела слушать, вовремя задать вопрос, ободряющий или сбивающий с толку едва заметной иронией,- словом, это была женщина, которую могли слушаться. Она была очень музыкальна. Музыка действовала на нее сильнее вина, как мы с ней об этом говорили (классики новейшей музыки она не воспринимала). Помню, отозвалась про Дебюсси (правда, играла я, но, по-моему, для небольшой комнаты и аудитории и "с настроением"): «что это, как будто бурчит в животе? Впрочем, очень неплохо".

Ходила она всегда в синем костюме с белой, безукоризненной чистоты блузкой на невысоких каблуках, обувь тупоносая, вроде мужской. Волосы в последнее время остриженные, очень волнистые, жесткие, на крупной голове, рыжеватые - словом, если сравнить, она походила на льва, и львиный коготь чувствовался в ее обращении. Мне жаль ее терять, хотя за последнее время у нее уже было что-то вроде удара, и врачи запретили ей работать и верно, если бы она жила, то лежала бы в параличе и собственно смерть была для нее избавлением, при ее гордости - самой все делать, а не что бы принимать,- я думаю, лучше, что она умерла. Но жаль, мы могли бы с ней подружиться, если бы это было при других условиях.

Много говорили о тяжести кровяного давления, очевидно, сумма наслаждения дала солидный вес, и эта тяжесть задавила ее. Вчера Эрарские были в смятении, надо было тело перевозить в город из села, сострадательные крестьяне заломили 700р. за езду на телеге. О.Н.Цубербиллер с помощью знакомого сторговалась и дала 425р. Гроб, сколоченный наспех, был слишком велик, занял всю телегу. Ольга Николаевна хотела провожать ее пешком до Москвы(75 км). Не знаю, исполнила ли она это решение, принятое, очевидно, в минуту истинного горя. Сегодня утром я была на квартире. У гроба вазы... Только были женщины, человек восемь, все они, по-видимому, были интересными, сейчас уже тронутые уродством старости; распухшая от слез Ольга Николаевна всех принимала как хозяйка (как она держалась на ногах?). На ул. Герцена я встретила Лизу Тараховскую с какой-то поэтессой, тащившей астры, но у Лизы нет того, что было у Софии Яковлевны, нет очарования.

 

Воспоминания о Софии Яковлевне Парнок Майи Кудашевой-Роллан (1895—1985) (по записи В. Лосской)

У Крандиевской Марина познакомилась с Софьей Парнок. Это тема ее стихов «Подруга»... Мне кажется, что это было чисто физическое увлечение. Я думаю, когда Марина вышла замуж за Сережу Эфрона, это была обычная любовь между мужчиной и женщиной и, как вы знаете, в таких случаях женщина ничего не испытывает. А в любви между женщинами — другое. Женщины умеют дать другу все почувствовать: «жуир»... и с Софьей Парнок у Марины было чисто физическое увлечение. Но, как бывает, ввиду того, что это было только физическое, Марина потом Софью возненавидела...

На самом деле Софья Парнок открыла Марине, что такое физическая любовь, отсюда ее охлаждение и ненависть потом.

Марина женщин вообще любила, так же как и мужчин. А в любви к Софье Парнок — любовь Сафо. Остались только стихи. И один стих о Сафо:

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкой...»

А дальше я не помню.

Но у нее было тяготение к женщинам: в Сарру Бернар в Париже была настоящая влюбленность. Когда Марина была в Париже, она ее поджидала у выхода из театра, бросала ей под ноги цветы и т. д.

Я сама не люблю женщин, они завистливые, она же была не такая, она не завидовала, она их любила.

 

Воспоминания о Софии Яковлевне Парнок Владислава Фелициановича Ходасевича (1886-1939)

Среднего, скорее даже небольшого роста, с белокурыми волосами, зачесанными на косой пробор и на затылке связанными простым узлом; с бледным лицом, которое, казалось, никогда не было молодо, София Яковлевна не была хороша собой. Но было что-то обаятельное и необыкновенно благородное в ее серых, выпуклых глазах, смотрящих пристально, в ее тяжеловатом, «лермонтовском» взгляде, в повороте головы, слегка надменном, незвучном, но мягком, довольно низком голосе. Ее суждения были независимы, разговор прям.

 

Воспоминания о Софии Яковлевне Парнок Петра Петровича Сувчинского (1892-1985) - музыковед, философ, один из основателей, евразийского движения (по записи В. Лосской)

Первое мое воспоминание о ней (о М. Цветаевой) относится к 14-му или 16-му году приблизительно. Я в Москве издавал журнал, который назывался «Музыкальный современник», с Римским-Корсаковым. Его жену звали Юлия Лазаревна Вайсберг. Два раза я был приглашен к ним на такие очень странные сеансы. Марина Цветаева тогда считалась лесбиянкой, и там, на этих сеансах, я два раза ее видел. Она приходила с поэтом Софьей Парнок. Обе сидели в обнимку и вдвоем, по очереди, курили одну папиросу. Для меня она была тогда «une lesbienne classique». Кто из них доминировал? Что писала Софья Парнок? Не знаю.